Аргументы в пользу того, чтобы оставить художественную литературу на воздушном шаре (со специальным отступлением по вопросу о ее развлекательной стороне)
Я здесь, чтобы поговорить о художественной литературе, попробовать показать, как она важна и нужна, и заодно объяснить, почему ее стоит непременно оставить на воздушном шаре. И первое же, о чем придется сказать, — что здесь я оказываюсь жертвой собственной профессиональной деформации, так как, будучи рассказчиком, не собираюсь никого убеждать. Я не привык доказывать чью-то правоту. Романы и рассказы не имеют ничего общего со спором, с дискуссией; их задача — не убеждать, а развлекать. Когда вы пишете историю, вы не стараетесь ничего доказать или продемонстрировать достоинства одной сюжетной линии или недостатки другой. Говоря совсем просто, вы придумываете ряд интересных событий, располагаете их в наилучшем порядке, чтобы показать, как они между собой связаны, и пересказываете как можно понятнее. Вы намереваетесь тронуть читателя и доставить ему достаточно приятных минут, чтобы он захотел купить следующую вашу книгу, когда она появится на рынке.
Однако художественная литература не просто развлекает — как будто развлечение когда-нибудь было простым делом. Истории учат нас и делают это многими разными способами. На самом очевидном плане они показывают, как неразрывно связаны между собой характер человека и его действия: действия проистекают из особенностей характера и вместе с тем сами помогают его формировать. Хороший пример тому — «Лорд Джим» Конрада.
Еще они учат нас позиции, отношению, мироощущению — темпераменту на самом деле. Темперамент одного писателя, например, подразумевает страстный интерес к физическому миру, и рассказчик истории, как следствие, подмечает все цвета, запахи, звуки и очень живо и наглядно передает их читателю. Для другого автора может быть характерен острый, сардонический бытовизм в описании человеческого поведения, и здесь мы узнаем, каково это — видеть людей такими. Эта разница во взгляде неотделима от самой природы формулы «жили-были…», и выбор, что написать дальше, после нее — личное дело каждого автора. В этом суть нарратива.
Истории учат не только отношению к миру, но и вере — не в том смысле, что вера в то-то и то-то истинна… а в том, как себя чувствуешь, когда веришь. Читая новеллу Честертона, к примеру, познаешь на собственном опыте, каково это — видеть мир глазами того, кто верит в Бога. А обращаясь к произведениям Джордж Элиот, оказываешься во вселенной, где правят моральные принципы, но при этом она лишена уверенности настоящей веры.
И, что, наверное, важнее всего, художественная литература занимается вопросами смысла. Она спрашивает, есть ли смысл у жизни? Откуда мы пришли? Почему нам так тревожно и неуютно в этом мире? Чтобы ответить на это, художественная литература рассказывает новые истории или пересказывает старые с новой точки зрения.
Впрочем, на то, что у нее есть готовые ответы на все эти вопросы, претендует еще и религия. Когда во главе угла оказывается последний из этих вопросов: почему жизнь в этом мире так для нас нелегка? (он особенно меня интересует, как интересовал и великого психолога Уильяма Джемса), так вот, когда речь заходит о нем, христианство уверенно отвечает, что все дело в первородном грехе. Иными словами, в отношениях между нами и Вселенной есть некий изначальный изъян, и вина в этом исключительно наша. Нас сотворили, чтобы мы были едины со всей природой и не задавали лишних вопросов, но мы соблазнились дополнительным знанием, поддались искушению, и результатом стали несчастье, грех, смерть и все такое прочее. Это, если что, был миф об Адаме и Еве в Эдемском саду.
Лично я думаю, что это очень интересная история, но в отличие от Церкви всячески поддерживаю первородный грех. Еву, на мой взгляд, нужно прославлять, а не проклинать. В своей трилогии «Темные начала» я хотел рассказать об этом с другой моральной точки зрения — так, чтобы Ева оказалась героиней, — и показать, что в некотором роде знание, обретенное нами в результате ее любопытства (а также щедрости, мудрости и альтруизма Змея, рискнувшего вызвать гнев Господа, но все же передать другим то, что он знал), стало началом всей человеческой мудрости.
И да, этот эпизод навеки отделил нас от природы: теперь мы — самосознающие существа. Первое, что почувствовали по этому поводу Адам и Ева, — смущение и растерянность, ибо заметили, что они наги. В самосознании лежит корень нашей способности думать о себе, о скоротечности жизни, о глубокой тайне и абсолютной красоте физического мира. И Падение случилось не единожды когда-то давно — шесть тысяч лет назад, или тридцать, сорок, пятьдесят тысяч лет назад — когда первые человеческие существа задумались о смерти, о жизни, о том, кто они такие, и принялись изобретать узоры, знаки и образы, чтобы зафиксировать ход своей мысли. Падение происходит в жизни каждого из нас в подростковом возрасте. Мы навек оставляем несамосознающую благодать детства позади и делаем первые нетвердые шаги сквозь хаос и трясину жизни в сторону мудрости — насколько мы в состоянии ее обрести, ибо наша задача на этом пути — приумножить ее и передать дальше. Если у эволюции никакой специальной цели и не было, то она определенно есть у индивидуальной жизни, и мы только что эту цель назвали.
Но сам я не стал бы оставлять художественную литературу на шаре, если бы она умела только учить. То, как она учит, — вот что стучится к нам в умы и сердца. И работает она посредством проекции: мы проецируем историю, которую услышали или прочли, на свой опыт, на свою ситуацию, а дальше понимаем ее самыми разными способами, каждый — тем, который ему доступен. То, как юный слушатель переживает «Красную Шапочку» — с восторгом, потрясением, ужасом и триумфом, совсем не похоже на реакцию родителя, взрослого. «Это могло бы случиться и со мной!» — думает ребенок. «Это могло бы случиться и с моим ребенком, — думает родитель. — Как я могу защитить его?» «Настоящих волков наверняка уже не осталось, — думает дитя. — Надеюсь, в наших краях их уж точно нет». «Настоящие волки так себя не ведут, — думает взрослый, — зато некоторые люди — очень даже ведут». А еще он думает: «Что-то сказка слишком страшная. Я, пожалуй, не буду ее больше рассказывать некоторое время». А дитя тем временем думает: «Какая хорошая сказка! Надеюсь, мне ее расскажут еще раз сегодня же вечером».
